ВОСПОМИНАНИЯ РУССКОГО ПАНКА, или АВТОПОРТРЕТ БАНДИТА В МОЛОДОСТИ
Послесловие к роману Эдуарда Лимонова "...У нас была Великая Эпоха" (Конец Века, 1994)
1. РОМАН ЕГО ЖИЗНИ. ЖИЗНЬ ЕГО РОМАНА
Знаменитая "харьковская" трилогия Лимонова, куда входят романы "...У нас была Великая Эпоха", "Подросток Савенко" и "Молодой негодяй", выражаясь языком традиционного советского литературоведения, "стоит особняком в творчестве писателя", выделяясь из всех его книг (а их на сегодняшний день уже не меньше двадцати) какой-то цельностью, завершенностью и формы, и содержания.
Скажем, "Эдичка", выламывающийся из всех стилистических, идеологических и структурных традиций русской литературы, мог бы служить прекрасным образцом того, как на русском языке пишется западный бестселлер, роман-выстрел, роман-скандал. Поэтому ничего удивительного нет в том, что написал об "Эдичке" один злобный эмигрантский критик (они все там злобные!): "Хотя автор и уверяет, что это роман, но даже до повести вещь вряд ли дотягивает. Роман отличается от повести более сложной структурой, большей многоплановостью. Роман может быть в форме дневника. И потому не дневниковая форма "Эдички" заставляет усомниться в верности выбора. Роман сравнительно с повестью и рассказом - своего рода высокий стиль... Но не дотянул Лимонов до вершины. И как ни величай он свою вещь - не достает она и до повести. Нечто среднее между дневником и повестью..."
То же самое с позиций советской или эмигрантской литературной идеологии можно было бы сказать и о "Дневнике неудачника", самой поэтичной и интимной лимоновской вещи, определимой в жанровом плане не как повесть или роман, а именно дневник, написанный изысканным стилем не то стихов в прозе, не то прозы в стихах. "Ни рыба ни мясо" для невегетарианских вкусов любителей "настоящих", "чистых" форм и стилей.
Что касается "харьковской" трилогии, то тут - с этой стороны "не подкопаешься". Лимонова впору заподозрить в копировании классической формы монументального русского романа: тут тебе и Детство ("...У нас была Великая Эпоха"), и Отрочество ("Подросток Савенко"), и, соответственно, Юность ("Молодой негодяй"). Охвачены все основные периоды полового созревания главного героя (впоследствии - знаменитого Эдички), с которым мы до этого, в предыдущих книгах Лимонова, уже успели познакомиться в период половозрелого бунта на неуютных просторах неприглядной и неприступной Америки.
Однако сам Лимонов, естественно, решительно отрицает следование каким-либо традициям. На мой вопрос, задумывал ли он написать классический русский роман-трилогию, он твердо ответил: "Нет, не задумывал. Когда я закончил одну книгу, тут же начал писать вторую. Потом образовался план, но не из трех, а из четырех книг. Потом я еще написал "Москву майскую", которая по всем стандартам оказалась неудачной. Это история о моем первом году в Москве, несколько страниц из которой я воткнул в роман "Иностранец в смутное время". Обыкновенно я не верю чужому мнению, но в тот раз я дал рукопись кое-кому прочитать и решил не публиковать. В этой книге я "пережал" структуру, пытаясь сделать ее похожей на "Подростка" и "Негодяя", в которых действие происходит в течение одного-двух дней - начинается утром и заканчивается ночью. Там очень много флэш-бэков - отступлений в прошлое. В результате "Москва майская" явно не удалась, несмотря на то, что написана она хорошо, некоторые главы..."
Итак, трилогия вышла из-под пера скандального автора непреднамеренно. Причем, что самое интересное, книги писались совсем не в том порядке, в каком они расположены хронологически. В 1980 году Лимонов начал писать рассказ, первыми словами которого были: "Эди-бэби пятнадцать лет. Он стоит с брезгливой физиономией, прислонившись к стене дома, в котором помещается аптека, и ждет..." Написав две страницы, он бросил рассказ и вернулся к нему два года спустя, в 1982 году. Обнаружив в своих бумагах черновик и перечитав его, Лимонов подумал: "Ну вот, хорошая зацепка для начала романа". И роман был написан в том же году. Параллельно был начат и "Молодой негодяй". Лимонов написал страниц тридцать, опять бросил и вернулся к ним лишь в 1985-м, когда роман был закончен. "Великая Эпоха" написана последней, в 1987 году. "Сколько времени понадобилось для работы над книгами?" - спросил я Лимонова, на что он ответил: "Я вообще пишу довольно быстро, если нахожу тему, и стиль, и интонацию. А я нашел все это еще в тех двух первых страницах, написанных в 1980 году".
Понятно, что Лимонов, избравший раз и навсегда основным своим сюжетом собственную биографию, рано или поздно должен был написать "харьковскую" эпопею. Сравнение ее с эпопеей нью-йоркской и эпопеей парижской - благодатный материал для будущих биографов и исследователей. Как писала в статье "От Эдички к Эдуарду" обозревательница французской "Ле Монд", "его жизнь - роман. Его жизнь - его роман. Он, который "не боится ничего, кроме неизвестности", ставит себя на сцену с поразительным мастерством".
Что касается формального повода, толчка, позыва к написанию подобного произведения, то тут во многом заслуга принадлежит эксцентричному экс-другу Лимонова, художнику Михаилу Шемякину.
"Это была история 80-го года, когда я еще не переехал в Париж, а он еще жил в Париже, - вспоминает Лимонов. - Я к нему приходил, и он мне все морочил яйца (одно из любимых лимоновских выражений - Я.М.), рассказывал о своем отце, как он ходил в сабельные атаки, о его военных любовницах, бурках, о том, как они играли в карты и хлестали коньяк, сняв мундиры, какая была суровая офицерская жизнь и какой он был герой. Говорил, что хочет написать книгу об отце и о том времени. Я все слушал-слушал, а он говорит: "Может, ты напишешь?! Я тебе наговорю!" Я отказался, конечно, потому что слишком большая работа. Когда я начал писать, я вспомнил все эти разговоры. А Шемякин так и не написал свою книгу, его хватило только на то, чтобы годами трепаться о подвигах отца".
Про своего шестьюжды орденоносного папашу, кстати сказать, Шемякин в разных ситуациях рассказывал по-разному (видимо, в зависимости от "злобы дня"). В некоторых интервью он поведал о его пьяных дебошах, отравивших все его детство.
У самого Лимонова тоже долгое время было "неоднозначное" отношение к своим родителям (и, соответственно, ко всему, что с ними связано, а это, согласитесь, немалый жизненный пласт). Иначе чем же можно объяснить тот факт, что из первого отечественного издания "Дневника неудачника" Лимонов предпочел убрать свое высказывание в их адрес:
"Мам, а мам. Я презираю тебя. И папу тоже.
Вы даже как бы из другой расы, а не только из другого племени".
("Козьим племенем" подросток Савенко презрительно называл всех тех, кто принадлежал к большинству обывателей, окружавших его и мешавших ему жить.)
Этот случай - едва ли не единственный пример, когда Лимонов сам делал купюры в своих вещах. Как правило, эту неприятную миссию брали на себя его редакторы или издатели. И в этом - пример того, как менялось на протяжении жизни отношение Лимонова к каким-то моментам своей биографии. В основном же он дотошно фиксирует все происходившее и происходящее с ним, и никто не вправе упрекнуть его в героизации собственной жизни, ибо это - его шанс, его выбор и его право. Хотя это право пытались оспорить еще эмигрантские дворняжки: "Лимонов переступил запретную черту. Ссылаясь на право литератора. На свободу... Метод Лимонова - переплетение жизни и искусства. Каждому человеку кажется, что его личность, его судьба есть нечто величественное. И потому каждому видится своя жизнь Эпосом, а не куплетом. Романом, а не рассказом, тем более не анекдотом".
Хочется возразить, что Лимонов, пожалуй, гораздо более сильный рассказчик, чем романист, - но возражать на такое вообще глупо.
Лимонов действительно строит свою жизнь, как Роман, и проживает ее так, как проживают настоящую книгу. На мой вопрос, есть ли какая-то дистанция между его писательским и человеческим "я" и насколько его герой адекватен ему самому. Лимонов ответил: "Наверное, адекватен. Книга писалась спустя четверть века после описываемых событий. Конечно, нельзя воспринимать портрет героя как слепок с лица покойного. Это все равно роман, история жизни. Но я верю в то, что роман более документален, чем настоящая жизнь, в нем схвачено все самое ценное, а все неинтересные, второстепенные вещи и события оставлены в стороне".
Беспрецедентная писательская откровенность Лимонова, граничащая с жестоким эксгибиционизмом, однако, часто сталкивается с нежеланием Лимонова-человека пускать других дальше уже рассказанного, описанного, использованного:
"Что там биографично, что нет, - это уже навсегда останется моей собственной историей, которой необязательно делиться со всеми... У меня, наверное, как говорили в старину, "жестокий талант" отбрасывать все банальное, останавливаясь на каких-то экстремальных ситуациях и стрессовых моментах, в которых лучше всего проявляется характер человека. Автобиографические факты только зацепка, потому что далеко не каждый из них подходит для этого. Я даже не хочу раскрывать, пояснять, как это происходит. Это и есть талант - из множества фраз выстраивать сюжет".
Все три книги "харьковской" трилогии абсолютно биографичны, по признанию самого Лимонова. Все герои фигурируют под своими собственными фамилиями, за исключением тех, которые автор забыл, заменив "приблизительными" фамилиями. "На самом деле все совершенно документально", - уверяет писатель.
Представляете себе, живете вы своей размеренной тихой жизнью, никого не трогаете и не мешаете никому, и вот среди вас появляется такой щелкопер, бумагомарака, который спустя двадцать пять лет описывает все, что было, и даже то, чего не было, но что могло бы быть, в книгах, изданных на всех основных языках мира! (Да даже Бог с ним, с миром, но вам-то еще жить, и жить не где-нибудь, а на том же самом проклятом месте!)
На мой взгляд, это означает не только, что автор ни при каких условиях не собирается возвращаться к старой (прожитой, описанной и списанной) жизни, не допуская даже такой возможности, но и отрицает саму вероятность встречи с этим прошлым (преднамеренной или случайной), с людьми, ставшими невольными персонажами (героями или жертвами) его произведений.
"Я любил покидать друзей, когда вырастал из них. Я не был лишен сентиментальности, но помню облегчение, с каким я выходил из ворот завода "Серп и молот", полностью рассчитавшись и поставив нужные лиловые печати. Мир снова был неясен, был открыт, а этап был позади. Так же - и друзья. Я вспоминал их и вспоминаю. Я, в каком-то смысле, их представитель в других высоких сферах жизни - куда они не дошли. Но я горд, и мне хочется, как Суворову при получении звания фельдмаршала, прыгать через стул и кричать: "Салтыкова обошел! Бестужева обошел!.." И я таков" ("Мы - национальный герой", 1974 год).
Таким образом, с одной стороны, каждая новая книга становится очередным этапом для Лимонова-писателя, а с другой - как бы подводит жирную черту под уже прожитым для Лимонова-человека. И эта черта означает: к этому можно больше не возвращаться, об этом можно забыть, ибо это и так уже осталось в истории, от этого можно наконец освободиться! Эти странные свойства освобождения-омоложения при помощи "литературной фиксации" Лимонов, кажется, еще сам не постиг до конца, но говорит об этом так:
"Кто-то сказал, что нужна долгая юность для развития таланта. И в моих книгах есть эта "долгая юность". Выйдя из героя в автора, я понимаю, что пережил много юностей: харьковскую, московскую, нью-йоркскую и даже парижскую. И каждый раз мне приходилось начинать все сначала".
Он не лишен сентиментальности. Отдавая свое прошлое в читательское пользование, он не в силах избежать и скрыть ностальгии по той Эпохе, которую он неслучайно называет Великой. И здесь - едва ли не главное отличие этих трех книг от всех остальных лимоновских вещей. Вместе и порознь они создают у читателя какое-то умиротворенное, идиллическое состояние, примиряя нас с тем, что мы знаем о том времени.
"Тут человек в начале жизненного пути, - объясняет Лимонов, - у него нет особенных противоречий с миром. Эди-бэби чувствует себя в среде рабочего поселка как рыба в воде, он знает все законы, он - свой. А в "Эдичке", в "Дневнике" и в других книгах он тотально чужой, чужой всем, и все ему чужие. Действительно, "Молодой негодяй" - моя самая счастливая книга, удивительный покой лежит на всем, покой старой Империи, где было уютно, несмотря ни на что, уютно и спокойно. Я уверен, что когда страсти поутихнут, у многих появится ностальгия по тому времени. Да уже появилась!"
На мой взгляд, совершенно закономерно, что не "певец фарцовщиков" Аксенов, не аристократ по происхождению и по стилю Саша Соколов, не "папа Карло" Чонкина Войнович, не канонизированный посмертно сочинитель пошлых еврейских анекдотов Довлатов, не скучнейшие Максимов, Владимов, Гладилин, не кто-нибудь еще, а именно выходец с рабочей окраины, коренастый крепыш Лимонов, самый современный и "западный" из всех русских писателей, стал настоящим "певцом Великой Эпохи". Многие пытались, но получилось у него одного. И ностальгия появилась не только у Лимонова, но и у других представителей его поколения. Почему?
"А я не знаю, - говорит он. - Не знаю, почему у них. У меня это индивидуальное. Вначале я написал "Смерть современных героев", году в 1986-м. "Герои" в кавычках - это три неудачника, с банальной биографией. Они не знают, кто они, зачем они живут, кто с кем спит, неизвестно ничего вплоть до того, кто убил двоих из них. Это малоинтересные современные люди, запутавшиеся во всем. Закончив книгу, я подумал: "Героя бы!" Мне хотелось написать о больших и сильных людях. И я нашел их в послевоенное время, в среде моего отца и его боевых товарищей".
Рассказывая, как всегда, о "себе любимом", не раз обвиненный в эгоцентризме и нарциссизме. Лимонов смог написать не только свой собственный портрет, но и портрет Эпохи, ее коллективный, собирательный образ, состоящий из бытовых и житейских деталей, людских типов и характеров. Во всем этом есть приметы того стиля, того времени. Думаю, именно в Харькове должен располагаться памятник Эдуарду Вениаминовичу Лимонову-Савенко.
2. "АВСТРО-ВЕНГЕРСКИЙ РОМАН". В ПОИСКАХ ГЕРОЯ
Герой "харьковской" трилогии, собственно, не приобрел еще никаких героических черт, не совершил никаких геройств. Он находится в неком преддверии, предчувствии всего этого: собирается с мыслями и силами, готовится к броску, к подвигу, которому, как известно, всегда есть место в жизни. Это напряженное ожидание чего-то, томление какое-то передается читателю: автор откровенничает, делится своими детскими, отроческими и юношескими комплексами,.- ностальгируют вместе. "В книгах этой трилогии важен не сам герой, а его среда, время, эпоха, - говорит Лимонов. - Первая книга, "...У нас была Великая Эпоха", начинается приблизительно 1947-м и кончается 1950-м годом. У героя четырех-семи лет пока нет никаких "Я" помимо чувств, кроме обоняния, осязания и других. У него только-только начинает проявляться характер. Но интересно то, что он видит вокруг, его детское восприятие: победившие в войне грубые, красивые, полуграмотные люди. В этой книге много цвета, я себе с гордостью говорю, что она похожа на фильмы Фассбиндера о послевоенном времени - "Замужество Марии Браун", "Тоска Вероники Фосс". Война, дом, окруженный развалинами, штаб дивизии, где живут иждивенцы и военные. Все это чудовищная действительность, но одновременно и очень красочная. Там много красного и золотого. Мне особенно удалась сцена похорон майора Солдатенко, под дождем...
"Подросток Савенко" - это уже 1958 год, хрущевское время, другая эпоха...
"Молодой негодяй" - 1967 год, накануне отъезда в Москву, ранняя брежневская эпоха, ранний декаданс. Только что, в 1965 году был переломный период жизни героя, и он находится на пороге нового перелома. Там есть все: провинциальные интеллигенты, КГБ, кружки литературные - довольно счастливое время. "Австро-венгерский роман", действие которого происходит в одряхлевшей империи, в южном городе, где много зелени и солнца. Недаром это конец лета - август, "последняя стадия разложения".
И каждый раз среда более важна, чем сам герой. Он вполне как все: сначала как все послевоенные дети Великой Эпохи, потом - как все обитатели рабочего поселка. Он мало чем отличается от своей среды. Стихи пишет не очень хорошие. В "Молодом негодяе" это молодой пролетарий, познакомившийся с интеллигентами. Он принадлежит еще меньшей социальной категории, он влез, вписался в интеллигенцию, сохранив привычки другой социальной группы..."
Лимонов пребывает в постоянном поиске героев. После "Смерти современных героев" современные герои перестали его интересовать. Они умерли. И в самой их смерти - так же, как и в жизни - не было ничего героического. А для него смерть - последний, самый яркий штрих, завершающий портрет Героя.
Новые герои возникли из его и общего Советского Прошлого. Ради них Лимонов изменил своему "западному" кредо. До этого он поставил перед собой задачу писать о чем угодно, только не об этом.
Лимонов рассказывает об этих больших и сильных чудо-богатырях как бы от имени восхищенного ребенка. Детское восприятие награждает их сказочными, былинными, героическими свойствами. Лимонов горд за себя, ему нравится результат. "Очень красиво написанная вещь, - говорит он о "Великой Эпохе", - сплошная изящная словесность! А наша литературная мразь по политическим соображениям ни одной рецензии на эту книгу не написала!"
То, что в конце 1989 года официальный журнал "Знамя" напечатал "Эпоху", стало неожиданностью для всех, и прежде всего для Лимонова. До этого у него вышла всего лишь одна публикация нескольких рассказов в альманахе "Детектив и политика" (покойный Юлиан Семенов был первым, кто приветил "инфант террибля" русской эмиграции). Публикация в "Знамени" совпала с выходом "Великой Эпохи" на французском в издательстве "Фламарион".
А предыстория такова. Летом 1989 года Лимонов принимал участие в литературной конференции в Будапеште, где познакомился с покойным ныне Владимиром Лакшиным.
"Это было на пароходе, который плыл по Дунаю, - вспоминает Лимонов. - И мы с Лакшиным, пьяные, стали петь военные песни и вспоминать, что наши брали Будапешт. Потом он предложил мне что-нибудь дать ему для публикации. И я ему послал эту рукопись, кажется, через Маканина, который был в Париже. Потом мне позвонили из "Знамени", сказали, что будут публиковать, и напечатали довольно быстро".
Даже несмотря на то, что "...У нас была Великая Эпоха" - едва ли не самая "безобидная", можно даже сказать - невинная лимоновская вещь, редакцией "Знамени" она воспринималась, должно быть, как нечто выходящее за все рамки морали и этики. В тексте было сделано несколько замен, весь "мат" "ушел", были аккуратно проставлены отточия на месте "неприличных" слов, сокращена трехстраничная сцена детского "секса". (Не нужно забывать, что у Лимонова - репутация "сексуального писателя".)
"Секса в этой книге нет, - говорит Лимонов. - Какой секс может быть у ребенка, сознание которого только-только просыпается? Моему герою четыре года, и то, что он делает, - проявление детского любопытства, скорее игра, взаимное разглядывание друг друга. Это нормальное явление. Это же не похабщина, а натурализм: две девочки постарше во время отсутствия взрослых двух мальчиков помладше заставляют что-то с собой делать. Наверное, у всех нормально развитых детей такое было. Это же не порнография! На этот счет даже глупо оправдываться, мне кажется, потому что всем нормальным людям ясно, что такое порнография. Мои романы с этим не имеют ничего общего".
Я спросил Лимонова, почему он согласился пойти на уступки пуританам из "Знамени".
"Я не стал возражать, чтобы публикация состоялась. Это интересная сцена, но она не играла принципиального значения. Этот роман было легче адаптировать, потому что в других моих вещах это можно было сделать только путем уничтожения наиболее сильных и здоровых кусков прозы, чтобы втиснуть в смирительную рубашку русской словесности. Конечно, мне очень непривычно было делать такой облегченный вариант для стариков и детей. У меня это вызывало недоуменное и недовольное пожатие плеч, потому что за границей с такими трудностями я никогда не сталкивался. Это коробит даже в контексте традиционного ханжества русской культуры, которое бог знает когда началось, еще до Николая I... В том же "Знамени" я беседовал и с Баклановым, и с Чуприниным, и они мне стали говорить, что "нельзя ругаться в литературе!""
Никакой критики, никаких рецензий на этот роман практически не было. "Заговор молчания" как бы в очередной раз подтверждал основательность отчаянного возгласа Лимонова: "Я - пария русской и советской литературы, я - пария по множеству причин!".
Неприятная история вышла и с "Подростком Савенко", частично опубликованным в журнале "Кубань", а потом вышедшим книжным изданием в качестве приложения к этому журналу - в нелепом соседстве с политическими статьями Лимонова из "Советской России" и с чудовищно аляповатой обложкой в стиле "нечаянного" советского кича. Публикация в "Кубани" была остановлена не то казачьим атаманом, не то местным духовенством.
Один из самых запоминающихся и острых моментов в "Подростке" - сцена группового изнасилования. Говоря о сугубой документальности книги, Лимонов тем самым признает, что такой эпизод имел место в его реальной биографии. Я вспомнил скандальную историю с Жераром Депардье, которому французские феминистки объявили бойкот после того, как он признался, что участвовал в юности в изнасилованиях. Я спросил Лимонова, не опасался ли он подобных неприятностей.
"Изнасилование - не такой уж редкий эпизод по тем временам, тем более на заводских окраинах, где люди были полудеревенские. Но участие героя в этой истории было минимальным - кого-то схватил и все. Он был одним из самых младших и мелких стервятников, шакалов, кому в результате ничего не досталось, никакой "добычи". Сцена действительно неприятная, но в мировой литературе есть масса неприятных сцен. Даже не приходится защищать себя и своего героя".
"Подросток Савенко" более остросюжетная книга, нежели "...У нас была Великая Эпоха". Герой начинает демонстрировать свой характер, "показывать зубки". Подросток Савенко - не подарочек, "парень не промах", "оторви и брось". У него еще нет никаких убеждений, никакого мировоззрения, но анархистские, асоциальные, бунтарские ("протогероические") качества его натуры уже дают о себе знать.
"В книге мало политики. В ней - не интеллигентный взгляд на реальность, а взгляд подростка, рабочего подростка, живущего среди людей его же социальной категории. Книжка получилась одновременно и живая и жесткая. Да, в полном смысле политики там нет, во всяком случае, если она и есть, то не в лоб, как это бывает в произведениях советских писателей. Моей целью было написать о занятиях, о жизни этого подростка. Действие двух основных сюжетов происходит 7 и 8 ноября 1958 года. Герою нужно достать деньги, чтобы повести любимую девушку в компанию. Что из этого выходит? История проста, как мир: подросток грабит столовую, напивается. Но благодаря простому сюжету, действие которого происходит в течение двух дней, удалось показать довольно плотный кусок жизни".
Я думаю, что, обращаясь к теме Советского Прошлого, к теме Великой Эпохи, Лимонов пошел наперекор всем. (Как-то Мария Васильевна Розанова, издавшая в "Синтаксисе" "Подростка" и "Негодяя" и считающая их своими лучшими книгами, дала Лимонову меткое определение - "мальчик, который любит попИсать против ветра".) Ведь в эмиграции все, как один, были диссидентами, антисоветчиками, антикоммунистами. Для них в том времени были только ГУЛАГ, только многомиллионные репрессии и свирепая тирания. Какая уж там романтика, какие там "уют и покой старой Империи", герои! Прошлое для них не такое красочное, как для Лимонова, оно густо замазано дегтем. Прошлое фальсифицировано, осуждено и проклято.
Лимонов пошел наперекор всем. Еще в 1980 году, когда социалистический реализм оставался единственным возможным методом официальной советской культуры, когда "поминки по советской литературе" в эмиграции были уже давным-давно отыграны, а в Союзе об этом нельзя было даже мечтать, когда вся соцреалистическая романтика осыпалась с фасада дряхлой Империи, уже в 1980 году Лимонов почувствовал наступление ренессанса эстетики Великой Эпохи 30-х - начала 50-х годов.
И оказалось, что эта эстетика вполне созвучна и фильмам Фассбиндера, и итальянскому неореализму, и многим знаменитым произведениям западных авторов. Когда Лимонов выучил языки, он прочел известный роман Пазолини "Рогацци" ("Мальчики"): "Там тоже рассказывается о стаде поселковых ребят, живущих на окраине Рима. Они крадут, перепродают, дерутся, пьют, один из них тонет..."
Таким образом, сам Лимонов признает, что в мировой литературе есть много аналогов его творчеству, и в частности - книгам "харьковской" трилогии. Весь вопрос только в том, что до него таких книг не было на русском. Именно это обстоятельство дает повод заподозрить Лимонова в заимствовании, копировании каких-то приемов и даже сюжетов наиболее ярких западных авторов, до самого последнего времени не известных и не переведенных в России.
"Это глупости! - возражает он. - Для этого я недостаточно интеллигентен. Нужно быть сыном профессора. Я всех этих авторов узнавал по мере возможности. Я их не выбирал. Вы хотите, чтобы я ориентировался на членов Союза писателей России, на съезде которых я только что выступал? Политически мы в одном лагере, но эстетически - вовсе нет!
Когда я отдал переводить "Дневник Неудачника", написанный в 1977 году, переводчик сказал мне: "Слушай! Это очень похоже на "Steps" Ежи Козинского - форма и все прочее..." Сейчас, сравнив свою книгу со "Steps", я считаю свою книгу лучше. Это, очевидно, говорит лишь о том, что я современен. Вот и все! И формы этой современности разные. Я сам себе иногда с гордостью говорю: эту книгу мог бы написать Пазолини, а эту - Козински, а эту - Жене, а этот рассказ - Буковски... Это говорит о том, что современность не принадлежит никому. Все, кто хочет ее, кто чувствует, - тот ее и берет. Вот и все!
Сейчас уже никто меня не оспаривает. Это раньше говорили: это Генри Миллер или еще кто-то! В результате, под пером всех критиков мира я оказывался похожим на всю современную литературу - от Керуака, которого я не люблю, до Пазолини и кого хотите еще. Вот Борис Парамонов меня тоже сравнил с Пазолини. Великолепно, дай-то Бог!.."
Пригревшийся на груди западной культуры самоучка Лимонов, гордящийся и кичащийся своим пролетарским прошлым, своей "необразованностью" и неинтеллигентностью, на самом деле "попал в десятку" в выборе своих героев-соратников-единомышленников. Конъюнктурой это не назовешь, но расчет безусловно есть.
Легкой, спокойной и "красивой" жизни не было ни у итальянского коммуниста-гомосексуалиста Пазолини, имевшего репутацию "диссидента № I" и убитого при невыясненных обстоятельствах, ни у "гомосексуалиста в законе" Жене, также знаменитого своими крайне левыми симпатиями, ни у "танатопоклонника"-самурая Юкио Мисимы, певца имперской "Великой Японии", завершившего свой земной путь при помощи харакири, ни у поляка-эмигранта Козинского, использовавшего для самоубийства пластиковый пакет, ни у спившегося Керуака, ни у перебравшего наркотиков Фассбиндера, ни у... Практически никто из них не умер естественной смертью. Но - они остались в истории не только как писатели или режиссеры, но прежде всего как героические, легендарные личности. Вот куда метит Лимонов - попасть в их число, в "другие высокие сферы жизни":
"Я сторонник "героического пути". Примерно с конца 70-х годов я пришел к "героическому видению" мира, и с тех пор это стало основой моего мировоззрения. Я пытаюсь вырваться за пределы "писательской судьбы". Писатель как персонаж Истории довольно жалок. Даже если он великий писатель.
Умереть в постели - самое позорное для человека. Вот истеричного Тарковского похоронили на забытом кладбище-гетто в Сент-Женевьев де Буа. Умирать нужно в бою, в перестрелке, в восстании. О захоронении кто-нибудь позаботится!"
"Героическое видение" мира Лимонова предполагает только один жизненный путь - "героический". А таковым является БУНТ, бунт в соответствии с любимым лимоновским лозунгом Бакунина - "РАЗРУШЕНИЕ ЕСТЬ СОЗИДАНИЕ":
"Комфорт для меня никакого значения никогда не имел и не имеет. Бунт - конечно, да, всегда. Против чего бунт? Это, во-первых, постоянная эмоциональная неудовлетворенность - очевидно, свойство моей натуры. Неудовлетворенность человечеством: то оно слишком тихое, то оно слишком шумное. У каждого всегда есть желание создать мир по собственному образу. Это у детей есть, у дикарей, у писателей... Я бы сохранил конфликт в мире, безусловно. Конфликт всегда созидателен".
В первых лимоновских книгах ничего особенно геройского (тем более - героического) не было. Да, они "антиэстеблиш-мент" и антиинтеллигентские, они талантливы и оригинальны, в них есть искреннее чувство, есть скандал, есть бунт - социальный и сексуальный, но бунт не героический, а истеричный, на уровне "Я ебал вас всех, ебаные в рот суки! Идите вы все на хуй!" - массированная атака на психику читателя. Неважно - он ебет или его ебут, скорее так: он ебет, но ебут и его, так же как наебывают. (Знаменитая лимоновская формула: "Либо ты наебываешь весь мир, либо весь мир наебывает тебя". Кажется, он испытал в полной мере оба этих волшебных состояния, долгое время причисляя себя к касте неудачников, аутсайдеров.)
"Его единственное оружие, в конечном счете, это его секс, его член, который он употребляет и которым злоупотребляет: "Член - это единственное орудие мести, которым я располагаю... Желание более социальное, чем сексуальное..."" ("Ле Монд").
Короче говоря, подобными вещами до Лимонова либо не занимались вовсе, либо занимались молча, а он взял - и рассказал. В этом и заключается весь скандал и все геройство. Потом Лимонов как бы спохватывается, что переборщил в первых книгах с "голубизной" и вообще с "натурализмом", и начинает поиск "героических мотивов".
Именно в "харьковской" трилогии ему удалось-таки их найти. Во всех трех книгах мощным, героическим фоном присутствует Империя в трех основных фазах своего существования: по-настоящему героической Великой Эпохи сталинского "барокко"; полугероической хрущевской "оттепели" (уже теплее, чем тогда, но еще не так жарко, знойно, как в ближайшем будущем; имперские устои уже дают трещины под натиском ревизионизма) и, наконец, "декаданса" брежневского правления (зной, "последняя стадия разложения", совсем мало оставляющая возможностей для приложения геройских наклонностей героя, впереди у которого - "Москва майская" и "московская юность").
Вот почему так важно было Лимонову подчеркнуть наличие изменчивой среды, вот почему так важно ему было растворить в ней героя: совсем еще юный "национальный герой", порождение, дитя Великой Эпохи, не обладающее еще решительно никакими геройскими качествами и свойствами и даже не помышляющее о своих грядущих библейских подвигах на московских, нью-йоркских, парижских и еще бог знает каких широтах, мужает и приобретает героический облик помимо того, как эпоха перестает быть Великой, Империя дряхлеет и разваливается на глазах, а среда мельчает, опошляется и вырождается.
Где та Империя, "где было уютно, несмотря ни на что, уютно и спокойно"? Где те сабельные атаки, военные любовницы, бурки, мундиры, карты, коньяк - суровая офицерская жизнь? Где окруженный развалинами штаб дивизии, где живут офицеры и иждивенцы? Где те победившие в войне грубые, большие, сильные, полуграмотные красивые люди-боги ("богатыри - не мы")? Где та чудовищная, но одновременно и красочная действительность, в которой было много красного и золотого? Где все это, суки?!
АН, - смотрит "австро-венгерский" писатель-романист Лимонов, - ан нет ничего этого! Размотали. Проглядели-пропили-продали. Суки...
...И собственная жизнь становится Романом и Эпосом.
3. ПОСТМОДЕРНИСТ ИЛИ СОЦРЕАЛИСТ? ОДНО ИЗ ДВУХ ИЛИ ДВА ИЗ ОДНОГО
За бесконечными скандалами-спорами вокруг вызывающего и шокирующего сюжета большинства лимоновских вещей и, конечно, прежде всего "Эдички", критики мало как-то задумывались над тем, к какому стилю и литературному направлению принадлежит его творчество. На Западе его с легкостью причислили к "грязному" реализму (в этом направлении работали и Трумэн Капотэ, и Чарльз Буковски, и многие другие). В России же в качестве наиболее частого обвинения ему бросают - "обыкновенный реалист". Страшнее этого может быть, кажется, только совсем уж беспощадный приговор: "постмодернист". Александр Кабаков из "Московских новостей" в статье "Подросток Савенко и другие подростки" выразил мнение, что "Лимонова в любом литературном распределении по командам записывают в постмодернисты", и его следует считать таковым по совокупности разных философско-психологиче-ски-возрастных категорий, главная из которых - подро-стковость, "навеки зафиксированная в одном из его названий - "Подросток Савенко", раз и навсегда определяющем художественный образ творца":
"...Романтика четырнадцатилетних, "он его р-раз, а он тогда ты-ды-ды-ды-ды, этот падает, а он тогда..." - игра в пистолетики... В сумме все складывается в детское, подростковое, неудовлетворенное бормотание. И становится понятно, почему Лимонов - постмодернист: просто это название принципиальной подростково-сти, в чем бы она ни проявлялась... Нет ни желания, ни умения жить всерьез. Нет ни желания, ни умения жизнь всерьез всерьез же и описать... Постмодерн - вот в чем все дело".
"Вы хотите, чтобы я был похож на членов Союза писателей?" - мог бы возразить и на эту цитату "подростковый постмодернист" Лимонов. На мой взгляд, ему это определение могло бы показаться высшей похвалой, ибо в пятьдесят с лишним лет оставаться подростком не всякий себе может позволить. (Гораздо
обиднее в этой связи высказывание бывшего лимоновского друга Валентина Пруссакова, доморощенного русского "фашиста": "Старая кокетка никогда не помнит своего возраста! Одну из автобиографических книг он назвал исключительно точно и честно - "Молодой негодяй". В наши дни, когда ему уже перевалило за 50, имеется достаточно оснований, чтобы считать его не молодым, но вполне законченным негодяем". - "Осторожно: Эдичка! Профессиональный негодяй в стране дураков".)
Вот такие эмоции вызывает Лимонов у своих критиков и врагов. Но тем не менее его отношений ни с реализмом, ни с постмодернизмом, ни с чем-нибудь третьим это не проясняет ни в коей мере. Эмоции - это эмоции!
Американский профессор Джон Глэд в беседе 1988 года задал Лимонову такой вопрос:
- А как насчет упрека, ну, не упрека, а оценки - "это все-таки традиционный реализм"?
- Да, да, я согласен.
- Согласен?
- Да, согласен. Традиционный реализм, абсолютно.
- Но реализм как бы отжил свой век?
- Нет, я совершенно не согласен. Вы серьезно считаете, что мы живем во времена модернизма? Нет, мы живем скорее во времена постмодернизма, вдали от всех изысков 30-х годов, и также второй волны формализма 60-х годов. И все равно пишущий мир, пишущая вселенная вернулись опять-таки к тому же реализму, но только он очень разнообразный.
После этого диалога Джон Глэд, автор книги "Беседы в изгнании. Русское литературное зарубежье", поместил Лимонова в раздел "Реалисты" вместе (о, ужас!) с Владимиром Максимовым и Виктором Некрасовым. Думаю, знай Лимонов об этом заранее, он бы назвался как-нибудь по-другому.
Ему, в сущности, абсолютно все равно, к какой литературной школе принадлежать, к какому стилю, направлению, течению. В принципе, он вполне мог бы претендовать на то, чтобы не принадлежать никому и ничему, а создать что-то свое, назвать это "что-то" с претензией. Но - было бы желание, а главное - интерес. Поклонников, последователей и подражателей у него и так достаточно.
Лимонов не скрывает, что с интересом относится к критике. Она помогает ему "определить себя, путь, по которому идешь, даже не глядя далеко на много книг вперед, но хотя бы определить свое место, кто я такой, хотя бы временно". Конечно, Лимонов лукавит. Уж он-то свое место и в жизни, и в литературе знает наверняка. Но именно потому, что его книги являются образцом своего рода "чистого", живого, несинтетического, непробирочного, "неинтеллигентного" творчества, - их интересно анализировать.
Постмодернизм на Западе появился как последняя реальная возможность с помощью бесконечных цитат, бесчисленных повторов, аллюзий, заимствований, стилизаций, манипуляций всевозможными эстетическими и идеологическими клише и жестами, методов "коллажа" и "вырезок" и еще бог знает чего реанимировать старые жанры и создать новые, синтетические. Характерными приметами постмодернизма являются элементы всепроникающей иронии и игры. Западный постмодернизм - это вынужденный во многом способ существования всей культуры (не только литературы) по крайней мере последнюю четверть века.
Русский постмодернизм (если оставить в стороне все расплывчатые психологические и возрастные категории, использованные А. Кабаковым) - явление вымученное и суррогатное, не имеющее ни малейшего отношения к аудитории, поскольку русская культура (и литература - прежде всего) по своему уровню развития отстает от западной как минимум на полвека. У нас нет ни условий для развития постмодернизма, ни необходимости (потребности, заинтересованности) в нем. Таким образом, русский постмодернизм - это такая интеллигентская забава для профессорских сынков. Быть постмодернистом в России - это призвание. И не надо впутывать сюда "необразованного" самоучку Лимонова, которому "ни фантазии, ни юмора" не хватит для подобных опытов и экспериментов.
Кстати, однажды я написал, что "во всех лимоновских произведениях дела с юмором обстоят невесело". Он обиделся, сказав, что у него очень много юмора, - "но он своеобразный". Заметить это своеобразие мне было не под силу. Качество, противоречащее его кажущейся "подростково-сти", - абсолютная серьезность в отношении ко всему - и к себе, и к своему герою, и к жизни, и к литературе. Ибо он занят достаточно важным и ответственным делом - ОН ЖИВЕТ СВОЙ РОМАН, ОН ПИШЕТ СВОЮ ЖИЗНЬ. И ему - не до шуток. Однажды Лимонову был задан абсурдный на первый взгляд вопрос - "У вас ЖИЗНЬ или СУДЬБА?", содержащий ссылку на знаменитый ревизионистский роман Гроссмана. Лимонов подумал и ответил: "Скорее, судьба. Так я, во всяком случае, имею наглость думать".
Жан Жене признался как-то, что редко улыбался в своей жизни. Юкио Мисима был вообще маниакальным, не вполне нормальным (вернее сказать - вполне ненормальным) психически типом. Бакунин, Кропоткин, Ленин, Че Гевара, барон фон Унгерн, князь-полковник Д'Аннунцио - они все были неистовыми, "бесноватыми", "оголтелыми" личностями. Так что-все сходится. Какая там ирония, какие там постмодернистские игрища! Ставка - больше, чем жизнь... Но и не меньше, чем смерть!
Никаких связей с постмодернизмом у Лимонова не обнаружено. Скорее так: реалист, живущий в эпоху постмодерна.
"Я безусловно реалист, - говорит Лимонов. - в этом нет никаких сомнений. Американские критики называли меня "грязным" реалистом, вместе со всеми вышеперечисленными - и Селби, и Буковским, и другими. Раньше говорили "жестокий талант". Горький был таким талантом, который тоже смягчили, подкрасили. Я вполне мог бы быть в этой линии, правда, без его слезливости, безусловно..."
Называя себя "писателем городского романа". Лимонов пытается выстроить свою русскую генеалогию: тут не только Горький "минус слезливость", но и Леонид Андреев, Сергей Есенин, Блок, Константин Леонтьев (чуть в сторону), который "как прозаик был не очень силен, но он гений в письмах, в рассыпанных повсюду афоризмах, в каких-то наблюдениях", "великолепнейший философ, когда-то названный реакционным:
"Русь надо подморозить", "Средний европеец как орудие всемирового разрушения", "шампанский гений", поставленный Лимоновым вровень с Оскаром Уайльдом; Василий Розанов (еще больше в сторону) - "в Розанове стиль и великолепное "Моя приходно-расходная книга стоит всех любовных писем Тургенева к Полине Виардо". Это какая-то новая антигерoическая эстетика, которая тоже меня в свое время увлекала, я с этого начинал в стихах".
На вопрос, какая книга сформировала его как писателя, Лимонов отвечает так:
"Если такие и были, то я уже о них забыл. Но у меня в свое время было открытие - поэзия Хлебникова. Она открыла мне глаза на слово, язык, на то, как с ним можно обращаться. Хлебников не только гениальный поэт, но и гениальное культурное явление XX века. Других гениев у нас пока нет. Есть более или менее большие писатели. А Хлебников - гений, языковой гений в первую очередь!"
В свое время Лимонов переписал от руки пятитомное собрание сочинений Хлебникова, вышедшее в начале 20-х годов, и был горд, что тот жил какое-то время в его родном Харькове.
Из всего Набокова Лимонов выделяет только "Лолиту":
"Единственная книга, которая действительно очень здорово написана - это банально, но это "Лолита". Его первые восемь или девять романов совершенно эмигрантские. А позднейшие его вещи, после "Лолиты", все очень профессорские, достаточно занудные. Я понимаю, что это может иметь массу почитателей в среде затхлой интеллигенции, закрытой, и у него есть немало почитателей и в Америке, и в России, однако это не интересно".
"Платонов мне нравился в свое время, - продолжает Лимонов перечень своих пристрастий. - У Платонова нет продолжения, уж очень он сам оригинален, орнаментален, и поэтому он даже сам себя стал пародировать в конце концов. Я не люблю ни "Котлован", ни другие его книги - это слишком сатира, слишком, это такой густой экспрессионизм, переходящий в сарказм. Я очень не люблю экспрессионизма. Мне куда больше нравятся рассказы Платонова".
Таков приблизительно русский пантеон Лимонова. Мне, кстати, всегда казалось, что в его лице мы потеряли оригинального и беспощадного критика (в этом можно убедиться, читая блестящее эссе "Поэт-бухгалтер" о Бродском). Из него вполне мог бы получиться Белинский или Герцен XX века, но он претендует на большее и даже слышать не хочет о серьезных литературоведческих изысках, демонстрируя свои таланты в данном жанре только в многочисленных интервью, не менее интересных и живых, чем его книги.
Судя даже по вышеназванным Лимоновым именам, он не такой уж "нерусский" писатель, каким иногда хочет выглядеть, каким хочет казаться и в глазах критики, и в глазах читателя. Более того, в определенном смысле он предстает неплохим знатоком творчества наиболее интересных отечественных писателей. Хороший уровень для "необразованного" и "неинтеллигентного" самоучки, для которого "не существует авторитетов ни в чем".
И становится понятно, что господин Лимонов - не такой уж экзотический и заморский фрукт, выросший неизвестно где, неизвестно каким образом и при каких обстоятельствах попавший в наши Палестины. "Чужим" он кажется благодаря не столько прозе как таковой, сколько своему имиджу (а вряд ли кто-нибудь станет отрицать, что Лимонов - непревзойденный русский имидж-мейкер), и именно его имидж, человеческий и писательский, путает все карты критикам и критиканам, заставляя их твердить о "постмодерновости" ("постмодернистости") Лимонова.
Короче говоря, он сам своим "безответственным" поведением сбивает с толку серьезных людей. Ведь еще в 90-м году, в один из первых своих приездов и в одном из первых интервью в Союзе, Лимонов сказал ученому постмодернисту Виктору Ерофееву ("с кем поведешься - от того и наберешься!"):
Ерофеев: Не модернист, не реалист... - кто вы?
Лимонов: Я никогда не пытался думать об этом и определять себя. Наверное, постмодернист. Это такой общепринятый термин.
Спустя всего лишь четыре года Лимонов, успевший уже поменять не один имидж, на тот же самый вопрос, заданный другим интервьюером и при других обстоятельствах, ответил с некоторым раздражением:
"Все эти этикетки не имеют никакого смысла. Никто до сих пор не знает, что такое постмодернизм, хотя этот термин верен только по отношению к литературе 60-х годов, и в первую очередь - к американской. Сейчас же это просто игры в стакане с водой или в банке с блохами, где наши "насекомые" литературно играют в эту игру. Мне это неинтересно. Мне совершенно все равно, к какой категории писателей меня относят".
Чувствуется, что Лимонова "достали" вопросами о постмодернизме. Мне кажется показательным, что о соцреализме он говорит всегда гораздо охотней. То ли слово "социалистический" ласкает слух, то ли действительно в этом есть какая-то глубинная связь с его творчеством.
Кажется, все было предрешено еще отцом Лимонова, назвавшим его в честь одного из самых официозных советских поэтов Эдуарда Багрицкого, чья героическая поэма "Смерть пионерки", изобилующая натуралистическими, садистскими подробностями смерти пионерки, была одним из хрестоматийных произведений раннего, классического соцреализма.
"Эдуардом Эди-бэби назвал его отец. Когда мать позвонила ему в часть из родильного дома и спросила, как назвать сына, - у вас, Вениамин Иванович, сын родился! - то отец Эди-бэби, ему было тогда 25 лет, сидел у себя в кабинете и читал стихи поэта Эдуарда Багрицкого, - отец сказал, чтобы сына записали Эдуардом. Стихи Багрицкого отцу очень нравились. Так получилось, что Эди-бэби дали имя в честь поэта-еврея.
Недавно, прошлой весной, Эди-бэби впервые прочел стихи Багрицкого, собранные в небольшой книжечке в синем твердом переплете, и они ему тоже понравились, как и его отцу пятнадцать лет назад. Особенно понравилось стихотворение "Контрабандисты":
По рыбам, по звездам проносит шаланду,
Три грека в Одессу везут контрабанду...
В середине стихотворения Эди-бэби к своему изумлению обнаружил неприличные строчки:
Чтобы звезды обрызгали груду наживы
Коньяк, чулки и презервативы..."
(Эти три грека-контрабандиста были довольно странные парни. Вернее, мне кажется странным то, что Багрицкий называет "грудой наживы". Ну, коньяк - это понятно (у нас "сухой закон", у них - пьянка), презервативы - еще туда-сюда ("у нас секса нет", у них - разврат), но вот чулки - это зачем? Скорее всего, греки были трансвеститами. Лимонову нравятся трансвеститы.)
"Носить тебе имя советского поэта Багрицкого, быть тебе соцреалистом, "перманентным революционером", национал-большевиком и всю жизнь пИсать и писАть супротив ветра!" - решили родители Лимонова. Так все оно и вышло. Трудно найти такую тему, такой предмет, о которых бы Лимонов говорил с таким азартом, восторгом и восхищением, как о соцреализме:
"Перечтите "Железный поток" Серафимовича. Волосы дыбом встают - как человек пишет! Нас все время оттаскивали от этих вещей, и наши "духовные вожди" пытались доказать, что это все херово. Соцреализм в лучших своих проявлениях 20-х - 30-х годов вообще великолепен! "Тихий Дон", кто бы его ни написал, на несколько голов выше жеманного романа Пастернака. Даже чищенный "Тихий Дон", в советском издании! А "Чапаев" Фурманова! А "Голый год" Пильняка! Я говорю без эстетства и кокетства".
Виктор Ерофеев, которому в 90-м году достался совсем еще "свеженький", невыговорившийся, не избалованный вниманием Лимонов, "раскрутил" его на подробный разговор об эстетике социалистического реализма:
- В Будапеште на конференции вы сказали, что единственное ценное, что создала русская литература, это был социалистический реализм.
- Я, по-моему, говорил не о литературе, а о живописи. И говоря о живописи, я таки действительно считаю так, потому что, скажем, если вы возьмете средневековье, маленькие итальянские школы - Урби-но, венецианскую школу, - в самых небольших городках были школы, которые можно узнать по манере письма. Этого уже нет сейчас. А тут вот - великая страна на протяжении достаточно большого промежутка времени - 50-60 лет - создавала вещи, у которых был свой канон и которые можно с первого же взгляда узнать везде. Я видел на выставках и в монографиях - это безумно здорово смотрится, это смотрится, как современный сюрреализм, только еще сильнее! Эта школа куда сильнее. Неважны причины, по которым она возникла, но она до такой степени оригинальна и невероятна, что безусловно она интереснее любого модернизма, создаваемого нашими отечественными художниками, даже и в 60-е, и в 70-е, и в 80-е годы. Никакого в этом нет сомнения - посмотрите на эти ало-золотые работы в любом зале - это как иконы! Когда-нибудь это будет нашей гордостью. Когда отойдет вся эта политика, отшелушится...
- Вы говорите об эстетическом моменте?
- Только об эстетическом, конечно. А политически это умрет очень скоро, уже умерло почти. Уже сейчас мы смотрим на это не как на выражающее определенную идеологию, а как на действительно только эстетическую вещь. И эстетически - пусть даже иногда это уродливо - это безумно оригинально. Вот что меня восхищает.
- А в литературе меньше? "Как закалялась сталь", например...
- "Как закалялась сталь" по-своему совершенно великолепное произведение именно такого же плана, как я говорил о живописи, написанное в каноне, одна из канонических вещей. И "Чапаев", безусловно. Но в литературе по каким-то причинам, о которых я не думал, это продержалось менее продолжительное время - именно настоящий соцреализм, неподслащенный.
- Вы сами работаете с этими канонами социалистического реализма? Как-то переосмысляете их для себя или восхищаетесь чисто как зритель?
- Я написал "...У нас была Великая Эпоха", стараясь сделать это в стиле позднего соцреализма, или, во всяком случае, "под соцреализм". У меня там фигурируют герои в военных формах, с погонами, они все такие красивые, большие, высокие. В этом есть что-то... Я не ищу правды, я ищу художественной, эстетической правды, а не правды времени.
- А Комар и Меламид что-то для вас значат?
- Безусловно, Комар и Меламид делают что-то, приблизительно соответствующее тому, о чем мы сейчас говорим - именно переосмысленный соцреализм, лишенный идеологического звучания и уже чисто употребленный в эстетике.
- Но когда он употреблен в эстетике с некоторой долей иронии - не происходит ли естественное разрушение, которое лишает его всей его прелести?
- Да, на мой взгляд, они слишком ироничны, они-таки разрушают что-то. Это верно. Но это их собственный подход. Просто это значит, что появились случаи освоения этой нашей... А это чисто русское, никто этого не может сделать. Поэтому это весьма оригинальный вклад в мировое искусство...
Когда читаешь оригинальный, неотредактированный и непричесанный текст этой беседы, опубликованный позднее в "Огоньке", замечаешь тут и сям какие-то якобы оговорки Лимонова, развитые им впоследствии в книгах, статьях и выступлениях. Например, особенно бросается в глаза концовка, о том, что "появились случаи освоения этой НАШЕЙ...". Но в то же время "эта НАША" - "это ЧИСТО РУССКОЕ, никто этого не может сделать". Напомню, что было сказано это в 90-м году и многое изменилось с тех пор и в нас, и в Лимонове. И, конечно, многое, очень многое зависит от собеседника.
Тогда он осторожничал, говорил только об эстетическом моменте, стараясь не затрагивать политики и идеологии. Сейчас эстетика интересует его гораздо меньше, а соцреализм кажется столь привлекательным именно благодаря мощной идеологической базе.
Метод социалистического реализма, как известно, декларировался как "правдивое и исторически-конкретное изображение действительности в сочетании с задачей идейной переделки и воспитания трудящихся в духе социализма". Впервые же это определение прозвучало в знаменитом выступлении А. Жданова на Первом Всесоюзном съезде советских писателей в августе 34-го года:
"Товарищ Сталин назвал наших писателей инженерами человеческих душ. Что это значит? Какие обязанности накладывает на вас это звание? Это значит, во-первых, знать жизнь, чтобы уметь ее правдиво изобразить в художественных произведениях, изобразить не схоластически, не мертво, не просто как "объективную реальность", а изобразить действительность в ее революционном развитии. При этом правдивость и историческая конкретность художественного изображения должна сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания трудящихся людей в духе социализма. Такой метод художественной литературы и литературной критики есть то, что мы называем методом социалистического реализма".
Свое отношение к современным динозаврам соцреализма Лимонов выразил, говоря о членах Союза писателей России, но его восхищение каноническими произведениями соцреализма свидетельствуют о ностальгии именно по идеологической выдержанности классической советской литературы, по ее "партийности".
Таким образом, Лимонова, соблюдающего не только эстетические, но и идеологические требования провозглашенного Ждановым метода, можно назвать последним представителем соцреализма, последним классиком не существующей больше советской литературы (отпетой, кстати, по инициативе Виктора Ерофеева!). Вот почему его героя Эдичку называли современным Павкой Корчагиным, а роман "...У нас была Великая Эпоха" едва ли не сразу после публикации вошел в школьную программу по литературе.
Как-то в шутку Лимонов сказал: "Интересно, у них там Сталинской премии не завалялось? Я бы не отказался!"
Дайте, дайте ему Сталинскую премию!
4. ПАМЯТНИК СЕБЕ. И ЭПОХЕ-ТОЖЕ
Два мифа о Лимонове существовало в отечественной печати. Когда демократы хотели заполучить его для своих политических игрищ, официальные демократические издания на все лады пересказывали миф о его невероятной, неслыханной для писателя-эмигранта популярности на Западе. Потом, когда Лимонов сделал свой выбор и оказался по другую сторону баррикад (удивительно было ждать чего-то другого от персонажа, шокировавшего весь Париж своей советской шинелью), те же самые издания стали трубить, что "никому он там не нужен и не известен!"
И это - при том, что он один из всей эмиграции зарабатывает себе на жизнь именно литературой, и только ей - своими книгами и публикациями, а не идеологией, как Солженицын (если вообще говорить о Солженицыне как о писателе!), не преподаванием в западных университетах, на факультетах славистики для десятка студентов "со странностями", как Синявский, Аксенов и немногие другие, кому удалось получить такое "теплое местечко", не поденной работой на радио, как Зиник, Савицкий, Померанцев, Гладилин, Вла-димов, Юрьенен, Парамонов и совсем уже мелкие "рыбешки". Лимонов живет не за счет денежных пожертвований и премий, как Бродский и Саша Соколов, и уж конечно не пользуется безвозмездными дотациями каких-то темных "благодетелей", как Максимов.
Для западного писателя главный показатель известности, популярности - это то, как продаются его книги. И это нормально. В противном случае, он может работать где угодно, а писать для себя и друзей, считаясь известным и популярным "в своем кругу". Конечно, Лимонов - не Стивен Кинг и не Айзек Азимов, но их нельзя сравнивать, поскольку они принадлежат к разным жанрам - то есть весовым категориям.
Сейчас в России Лимонова принято считать автором одного романа, во всяком случае ни одной его книге так и не удалось превзойти феноменальный успех "Эдички", а его имя как писателя ассоциируется именно с этим романом. Между тем практически все его произведения были опубликованы на основных языках мира, а "харьковская" трилогия пользовалась гораздо большей популярностью, нежели "Это я, Эдичка!".
"Подросток Савенко" вышел по-французски с опозданием, в 1986-м году, - вспоминает Лимонов. - И я попал в список 50 знаменитостей года, куда входили и писатели, и актеры, и музыканты, и другие звезды. Реакция критики была самой полярной - от восторга до недоверия. В "Фигаро" писали, что книга талантлива, но возникают сомнения в ее реализме, "поскольку в СССР не могло быть такой веселой, разгульной жизни".
Ведь традиционно советское общество представлялось Западу очень однообразным и серым, поэтому с таким удовольствием был воспринят "Архипелаг ГУЛАГ", соответствовавший их собственным мрачным иллюзиям в отношении Советского Союза. И тут вдруг они открывают книгу, в которой есть все: воры, жестокий климат рабочего поселка и так далее. Критики писали, что действие романа вполне могло происходить в каком-нибудь Обервилльерс, предместье Парижа или Лиона, или еще где-нибудь".
Интересно, что французский вариант названия "Подростка Савенко", наиболее успешного романа из этих трех, соответствовал оригинальному лимоновскому "Автопортрет бандита в отрочестве". Его уговорили сменить русское название (он не помнит причины). В английском варианте книга называлась "Воспоминания русского панка". Оба этих названия сыграли далеко не последнюю роль в коммерческом успехе книги.
Термин "панк", появившийся в нашем обиходе всего несколько лет назад, как-то странно звучит применительно к 50-м годам. Это название автоматически переносится и на содержание книги, оно модернизирует сюжет. Лимонов, поклонник основоположников панк-рока "Секс пистоля" и "Клэш", считает, что современное молодежное панк-движение на Западе сильно театрализовано, а само выражение "панк" появилось в Америке еще в послевоенные годы и имело значение "молодой хулиган".
"Это хорошо подходит к американскому названию книги. Это молодой хулиган, который много пьет, дебоширит, насильничает, ходит с бритвой... В результате он больше похож на скинхеда - бритоголового. Эди-бэби тоже большое значение уделяет волосам, и в книге есть эпизод, где он говорит, что волосы должны быть не длиннее спички. (Такое же указание содержится в только что написанном Лимоновым "Уставе национал-большевика". - Я.М.) Ходит стричься в автопарк, к парикмахеру-поляку. Так что правильнее было бы назвать книгу "Воспоминания бритоголового". Это все пришло мне в голову только сейчас".
Между панками и бритоголовыми существует большая разница. Первые прежде всего анархисты. Традиционный образ панка связан с агрессивной асоциальностью, алкоголем, наркотиками, невероятным количеством серег в ушах, ноздрях, бровях, губах, сосках, на половых органах и даже на языке и, конечно, знаменитым ирокезом, - всем тем, что Лимонов с определенной долей неприязни называет "театрализованно-стью". Бритоголовые же практически во всем демонстрируют полную противоположность: неброская одежда в темных тонах, близкая к униформе, жесткая идеология и организация по типу банд-формирований - агрессивность совсем иного рода. "Бритоголовые = фашисты" - эта формула хорошо заучена каждым "совком".
Лимонов не определился в своих симпатиях. С одной стороны - его союз с лидером русского панк-рока Егором Лотовым из "Гражданской обороны", с другой - Национал-большевистская партия по типу баркашевской. И то, и другое - из той. Великой, Эпохи. Геройство, агрессия, бунт... Что, как не "театрализованность", привлекает его в этом, длина волос "не длиннее спички", окружение грубых, сильных, больших, полуграмотных парней, борющихся за свое право умереть не в постели? Что, как не желание во что бы то ни стало воскресить ту Эпоху, проиграть ее, как в живом кино, по новой, где штаб, окруженный развалинами, где коньяк и карты, где бурки и сабельные атаки, где военные любовники и любовницы, где смерть пионерки и никто не морочит яйца? Где много алого и золотого. Где люди ходят "под Богом", и оттого сами боги. Где СУДЬБА, а не ЖИЗНЬ, не "просто игры в стакане с водой или банке с блохами". Где "звезды обрызгают груду наживы - коньяк, чулки и презервативы..."
"Вся моя жизнь есть борьба с общепринятой моралью, с моралью отца и матери, с "будь как все!". Я говорю: "Не будь как все! Будь особенным - развивай в себе странности, чутко следи за собой и придешь ты к искомому. К тому месту в жизни, где тебя не будут мучить кошмары, а будет ясное ощущение: я стою там, где нужно, и будет легко - чуть ли не взлетишь!"
